Диего Фузаро
В течение некоторого времени ЕС настаивал на том, чтобы европейцы охотно включали в свой рацион личинок и насекомых, червей и мух — гастрономически правильное единое блюдо, вариант политически корректной единой мысли. Это решающий момент в деконструкции европейской идентичности, начиная со стола.
Можно утверждать, что жест поедания насекомых не только не является частью застольных традиций европейских народов, но и исторически почти всегда вызывал общественное неприятие. Причины следует искать в символической сфере. По правде говоря, с чисто материальной точки зрения нет никаких причин, препятствующих употреблению в пищу насекомых, личинок или сверчков. В «техническом» смысле они вполне «съедобны».
Например, по питательным свойствам мясо насекомых, которое очень богато микроэлементами (белками, витаминами, минералами и аминокислотами), приравнивается к красному мясу и птице. И, как напоминает нам Харрис в книге «Вкусно поесть» (2011), в ста граммах африканских термитов содержится 610 калорий, 38 граммов белка и 46 граммов жира. Более того, Франц Боденхаймер в своём исследовании «Насекомые как пища человека» (1950) задокументировал существование «насекомоядных» людей на всех основных континентах.
Даже с точки зрения воздействия на окружающую среду причины употребления в пищу насекомых были бы «приемлемыми»: «коэффициент конверсии корма», который определяет, сколько килограммов корма необходимо для производства одного килограмма мяса, составляет 10:1 для крупного рогатого скота, в то время как для насекомых он равен 1:1. Следовательно, с точки зрения экологических параметров преимущество было бы ощутимым.
То же самое возражение, согласно которому насекомые, покрытые твёрдым веществом — хитином, могут быть трудноперевариваемы человеком, не было бы убедительным: по той же причине не следует употреблять в пищу креветок или каких-либо других моллюсков. Даже аргумент о том, что насекомых не следует употреблять в пищу, потому что они могут передавать болезни, легко опровергается, если учесть, что без надлежащего ухода их могут передавать также овцы, свиньи, крупный рогатый скот и куры, и это, прежде всего, при приготовлении пищи и правильной «кулинарии» (запекание, фритюрница, выпечка и т.д.) проблема может быть решена как в одном, так и в другом случае. Короче говоря, каким бы парадоксальным это ни казалось, насекомые не «грязнее» и не более «заразны», чем многие животные, которых мы обычно едим.
Почему же тогда в Европе всегда существовало глубоко укоренившееся подозрение к энтомофагии, обычно выливающееся в отвращение? Материализм Харриса в его книге «Вкусно поесть» и, в частности, его теория «остаточной полезности» могут дать возможный герменевтический ключ. По его мнению, нецелесообразно употреблять в пищу тех животных, которые наиболее полезны в живом виде. Так обстоит дело, например, с коровой в Индии. Но также и с собакой на Западе, которая выполняет функции компаньона и охранника. Однако животные, выращивание которых контрпродуктивно, например свиньи для евреев и мусульман, также не употребляются в пищу. Если не употребляемое в пищу животное даже не приносит пользы, то оно становится «мерзостью» (как мы только что сказали, так обстоит дело со свиньёй у евреев и мусульман, в отличие от коровы у индийцев, которая, напротив, считается «священной» из-за своей полезности).
Следуя рассуждениям Харриса, европейцам не по вкусу энтомофагия, поскольку преимущества, которые можно получить от поимки и приготовления насекомых, явно ограничены по сравнению с использованием крупных млекопитающих или рыбы. В соответствии со своей теорией «максимальной прибыльности исследований пищевых продуктов» Харрис объясняет, что охотников и собирателей интересовали только те виды, которые позволяли им получать максимальную отдачу от калорий по отношению ко времени, затрачиваемому на поиск пищи. По этой причине в тропических лесах, где водится мало крупных животных, энтомофагия выгодна, в отличие от того, что исторически сложилось в Европе, где в изобилии водятся козы и овцы, свиньи и домашняя птица, рыба и коровы.
Это может быть ещё одной причиной, почему энтомофагия чужда обычаям, уходящим корнями в историю Старого континента, — заключает Харрис. Следует добавить, что, не будучи частью европейских привычек потребления продуктов питания, насекомые и личинки становятся абсолютно бесполезными, а также причиняют вред: они уничтожают посевы (вспомните саранчу, традиционно понимаемую как «божественная кара»), поедают нашу пищу, жалят нас, кусаются и укалывают. И эта кругленькая сумма причин приводит к тому, что они начинают восприниматься как нечто более «отвратительное», чем свинья для мусульман и евреев. Выражаясь языком Леви-Стросса, они «вредны для мышления» и, более того, порождают только плохие мысли.
Так почему же ЕС настаивает на том, чтобы заставить нас есть то, что противоречит нашей культуре, используя настойчивые рекламные кампании и такую настойчивую пропаганду?
Мы предлагаем две интерпретации, основанные на взаимной иннервации. С одной стороны, существует социальный вопрос: с точки зрения доминирующих групп (правящей элиты турбокапитализма), черви и личинки, сверчки и насекомые различных видов могли бы гарантировать возможность получения пищи по низкой цене для всё более уязвимых слоёв населения, предлагая им этот ресурс, каким бы хрупким он ни был, чтобы утолить голод. И это, с патерналистской точки зрения, может оказаться жизненно важным для неолиберально-олигархического блока, чтобы сдержать взрыв конфликтов и антагонизмов, которые трудно укротить, и которые могут возникнуть из-за новых и возможных волн голода на полюсе проигравших (голод, как мы знаем, исторически является первым вектором восстаний).
С другой стороны, существует вопрос идентичности: распространение энтомофагии, направляемое сверху и изобретательно представляемое как мода, спонтанно порождённая снизу, по-видимому, представляет собой не более чем «ультра» процессов разотождествления за столом и, если хотите, также фундаментальный момент динамики этого процесса деконструкции идентичностей и культур, традиций и вкусов, которая способствует неограниченному расширению товарной формы и её выразительных функций. Воспоминание о жутком банкете копрофагов, устроенном в «Сало» Пазолини (1975), вновь становится пророчески поучительным.
Дезидентификация гастрономии в значительной степени способствует более общей дезидентификации человека во времена его технической воспроизводимости, о чём я подробно рассказывал в «Различиях между семьями. История итальянской идентичности» (Изд. 2020).
Капиталистическое производство постепенно лишает местные общины их сортов сельскохозяйственных культур, которые являются результатом их собственного интеллекта, выработанного с течением времени для решения проблемы голода, и заменяет их сортами, продиктованными рыночным порядком. Таким образом, это подрывает продовольственный суверенитет и навязывает формы потребления, способствующие индустриализации сельского хозяйства, вместо защиты местных производителей и биоразнообразия, традиций и типичных продуктов. Результатом является ускоренная деградация окружающей среды, планетарная гомологизация, варварство общественной жизни, все более заметная асимметрия в доступе к ресурсам между центром и периферией мира.
Впервые эту тему затронул Джек Гуди в своей книге «Кулинария, кухня и занятия» (2017), где он уделяет много внимания эпохальным изменениям, произошедшим в производстве продуктов питания после промышленной революции. Зарождение «индустриальной кухни» оказало необратимое влияние на кулинарный стиль на глобальном уровне: прогрессивная механизация производственных процессов и непрерывное развитие технологий, — объясняет Гуди, — привели к омологации рациона питания, который изначально был ориентирован только на Запад, а затем перешёл каскадом на остальную часть планеты.
В этом смысле «десуверенизация продовольствия» означает не только космополитизацию производства и потребления продуктов питания, всё большую оторванность от территорий и наций, самобытности и культур; это также указывает на растущее ослабление контроля над продуктами питания и их производством со стороны местных сообществ и народов.
Это способствует утрате взаимосвязанной и общественной функции продуктов питания и гастрономии, которые переосмысливаются как последовательность простых нестабильных форм для вечно изолированных индивидуумов, находящихся в постоянном движении. И в то же время культурная и символическая ценность различных блюд сводится на нет во имя их чисто питательного характера.
«Современный человек, — писал Хайдеггер, — больше не нуждается ни в каком символе (Sinnbild)», поскольку всё поглощается производительной силой как единственным источником смысла (отсюда теологоменон «рынок требует этого от нас»). Уровень привлекательности сохраняется только на фоне производства и трафика, и именно по этой причине «исчезает всякая возможность и всякая необходимость в символе». Пантокластический фанатизм свободной рыночной экономики не признает никаких символов, кроме символов товаров, гаджетов и, в целом, любых тавтологических ссылок на энтропийный порядок рыночной цивилизации.
Отсюда проистекает серая монотонность нечёткого, которая преподносится как потребительская гомологизация идентичностей и, в свою очередь, как планетарный триумф единой мысли как единственно допустимой мысли. Тот, кто отличается от других, кто не соглашается разотождествиться с самим собой и стать однородным по отношению к другому, объявляется sic et simpliciter незаконным и опасным, склонным к насилию и терроризму.
Это существенная характеристика технокапитализма как принуждения к равенству. По словам Хайдеггера, «воображаемое (Gestell) помещает всё с точки зрения равенства (das Gleiche) упорядочиваемого, так что оно постоянно воспроизводит себя таким же образом в Равенстве упорядочиваемости». В этом смысле das Gleiche, «равное» или, ещё лучше, «омологированное», является единообразным, неотождествленным, количественно неопределённым, которое, последовательно заменяемое, фигурирует как единственный профиль, допускаемый неограниченно самовластной волей к власти. В силу процессов технокапиталистического «искоренения» (Entwurzelung) и планетарной гомологизации все становится последовательно нечётким и пригодным для использования: ничто больше не является самим собой, когда все взаимозаменяемо в форме универсального эквивалента, присущего отчуждению без границ.
Либерально-глобалистский нигилизм сначала нейтрализует культуры и идентичности (момент разотождествления). Затем, как только они теряют способность сопротивляться посредством нейтрализации, он включает неидентифицированных в модель омологации глобального рынка и переопределяет их в соответствии с потребительскими микроидентификациями, созданными специально для того, чтобы они соответствовали Новому мировому порядку (момент омологированной повторной идентификации). Это то, что я назвал «Нейтрализующим включением».
Отсюда проистекает образ нынешнего племени последних людей, замкнутого в безграничном технопространстве космополиса в целостном воплощении: единая вырванная с корнем толпа, единое видение мира, единая декультурализованная культура, единая устремлённая в будущее перспектива, единый массовый монолог в ложном множественном числе. И, следовательно, единый, единообразный и отчуждённый способ питания. А также отвратительный. Перефразируя председателя Мао, глобализация — это тоже не «праздничный ужин».